Быстрая на ноги, она крутанулась – догнать убегающий от неё возок, да проехала по скользкой колее и расстелилась плашмя вдоль дороги…

Ей казалось, что тому, как она кандыбала обратной дорогой на ноге с разбитым коленом, был свидетелем весь, хотя и безлюдный, переулок. Но Мария знала: за её спиной оживают на окнах задергушки, дают простор насмешливым глазам лицезреть её просак. Уж она-то ведала, что её тут никто никогда и не любил и потому не ждал. И всё из-за Сергея Никитича – будь он трижды неладный!

Сумка так и стояла на крыльце. Даже Фёдор её не пнул. А вот в сенях заячий берет, забытый ею на полу, хранил след мужского сапога. В кухне Мария вынула из сумки аптекарев свёрток. В нём оказалась фляжка со спиртом. Мария набулькала только что не стакан, разбавила водой, выпила…

Очнулась на полу. Не сразу могла понять – утро на дворе или вечер? Слабый свет резал глаза. В голове работала ржавая мясорубку. Она перемалывала мозги. Но тошнее того были падающие на сторону стены, которые никак не могли упасть. И она с ними заодно падала и не могла упасть. И всё это валилось и не сваливалось в муторную глубину…

Наконец стало совсем дурно, в горло ударило изнутри смесью огня и падали. С каким-то куриным клёкотом жижа вырвалась наружу. Утопила в себе прядь её волнистой каштановой гривы. Стало немного легче, и она, сообразив, что лежит в кухне, переползла в комнату, добралась до дивана, привалилась к сиденью спиной.

Вошла мать, у которой лицо было такое, словно она сама только что опомнилась от перепоя.

– Где Осип?! – спросила сквозь зубы.

Мария ответила с присвистом:

– Удрал твой хахаль. И следы, фю-ю, замёл…

– Ты?! Выгнала?! – утвердительно спросила Фетиса.

Жилы на её горле натянулись, и Мария сообразила, что сейчас любой ответ для матери прозвучит надругательством над ею придуманной истиной. И тогда Мария мстительно спросила:

– Ты чё? Замуж, что ли, за него собралась? Ба-атюшки мои! Старому ведру и говно по нутру?

От крепкого удара ногою в бок Марию опять стошнило. Обычно крикливая, на этот раз Фетиса молча повторила пинок и пожалела, что обута в валенки, а не в сапоги. После ушла в летник – от греха подальше…

Когда Сергей Быстриков привёл Марию знакомить со своими родными, дома случилась только мать, Елизавета Ивановна, да ещё четырёхлетняя его племянница – Нюшка, которая частенько гостевала у деда с бабушкой.

Нюшка сидела на полу среди избы, ела только что собранный на огороде зелёный горох. Навсегда запомнилось девочке это знакомство, этот разговор.

– Ты и есть Лопаренчихина дочка? – спросила Марию бабушка.

– Я и есть, – ответила та.

– Мать-то всё приторговывает?

– Само собой…

– И чем она теперь пробавляется?

– Да чем подвернётся…

Ещё запомнилось Нюшке то, с какой небрежностью спросила Мария, осмотрев избёнку будущей родни:

– А почему у вас одни только книги?

– Потому что и ум, и совесть, – вступил тогда в разговор уже больной дед Никита, – живут не в толстом кошельке…

– Зачем вы так? – после ухода Марии упрекнул родителей Сергей. – Я люблю её.

– Да она тебя не любит, – решила тогда бабушка. – Упадёт она на твою жизнь, как валун на родник…

– Не пойму, чем она вам неугодна?

– Неугодной бывает лошадь, корова. Взял да продал. А как может быть неугодной сыновья любовь? Этакая горища! Не сдвинешь, не перепрыгнешь и за всю жизнь не обойдёшь…

Не много чего поняла тогда Нюшка из этого разговора, но детская память сохранила и приобщила услышанное к событиям собственной её жизни.

Спустя время Нюшка опять гостила в Татарске. Деда уже не было – изболелся. Девочка в тот день одна сидела на сундуке у окошка. Все большие ушли – кто в школу, кто на работу.

Ей было наказано – никого чужого в дом не впускать. А тут мимо окон прошла, уже вроде как своя, тётя Мария. Нюшка без особой охоты открыла ей дверь и опять устроилась на сундуке.

– Ты одна? – спросила Мария.

Нюшка промолчала.

– Бабка-то далеко ушла?

– Не знаю, – насупилась девочка.

– А дядя Серёжа пишет домой или нет?

– Пишет.

– Бабушка читает? Только не ври! Она же любит читать вслух.

– Читает.

– Не помнишь, о чём он пишет?

Мария намерилась погладить Нюшку по голове, но та отстранилась и забубнила:

– Книги мои в кладовку не выноси, мыши источат… Кроме службы директора я взялся преподавать физику… Живу при школе…

Такая скудная информация не устроила Марию. Захотелось узнать:

– Куда письма бабка твоя прячет?

– Не знаю, – решительно ответила Нюшка, хотя видела, что бабушка часто просовывала письма за зеркало.

– Зна-аешь! – протянула Мария. – Тут они, скорее всего, под тобой, – похлопала она по крышке сундука.

Нюшка смолчала.

– А ну, пусти! Дай – погляжу!

Но девочка мотнула головой:

– Не-а. Бабушка без разрешения никуда не велит лазить.

– А ты ей не рассказывай.

– Она сама догадывается.

– А конфетку хочешь?

– Не хочу.

– Врёшь, – постаралась улыбнуться Мария, начиная нервничать.

– Сама врёшь!

– Ах ты, зараза!

С этими словами Мария силой ссадила девочку на пол, поскольку та не захотела встать на ноги. Но не успела она путём дотронуться до сундука, как Нюшка поднырнула ей под руки и животом легла на его крышку.

Мария вскинула кулак, но ударить не посмела, а только прошипела:

– Чтоб ты сдохла, змеёныш!..

Всё это случилось ещё весной. А теперь, в начале зимы, Нюшке сказали, что пришла забирать её из госпиталя тётя Мария.

Вообще-то имя – Мария представлялось девочке величиной с Татарскую водонапорную башню. А мелкая её тётка Мария каталась в этой величине, словно огрызок карандаша в стакане. Оттого Нюшка покинула палату нехотя…

Отведённая няней в раздевалку и там оставленная, девочка не спешила одеваться. И тут за дверью восхитился мужской голос:

– Му-усинька!

Нюшка поняла, кому это в коридоре так откровенно обрадовались. Там стояла тётка её Мария, протягивая обе «лапки» навстречу аптекарю.

– Боже ж ты мой! – говорил Борис Михайлович, подходя к ней. – Разве я думал, ч-что на твоих руках такая забота окажется? Можешь ли поверить, ч-что я уже раскаялся?